[А вот с белорусским населением, например, в школе хорошо жили евреи?] А что, чего́ бы нет, тут ни различе́ния никако́го не́ было, мне никогда́ нихто́ не обзыва́л, ничего́. А вот мы когда́ прие́хали с эвакуа́ции, я пошла́ обра́тно в шко́лу, вече́рнюю, потому́ что я ж деся́тый не зако́нчила, а здесь уже́ конча́ла. И там вот мы бы́ли во вре́мя эвакуа́ции, никто́ ничего́. [А еврейскую школу когда закрыли?] Шесть лет, шесть кла́ссов ко́нчила евре́йских, а в седьмо́й уже́ пошла́ сюда́. [А вы с какого года?] С два́дцать пя́того. [Значит это где-то 38-39 год, перед войной?] Да, наве́рно, вот таки́е го́ды. [Соб.: ну, это по всей Белоруссии тогда школы еврейские закрывали.] Да, да. Закрыва́ли и переходи́ли. Но вот де́ло в том, что у нас ведь то́же бы́ли предме́ты: белору́сский, ру́сский, всё тако́е, то́лько всё по-евре́йскому. Ну и кни́ги вот, сейча́с вот чита́ем там, а у нас наоборо́т. [В русской школе трудно было сразу учиться?] Нет, ничего́ стра́шного не́ было. [Или русский язык вы знали потому, что общались?] Да, всё равно, да́. Вот. [А из следующего молодого поколения еврейский язык никто не перенял?] Нет, нет, нет. Ну вот, она́ же росла́ здесь, племя́нница, Лю́да, здесь росла́, а уже́ не зна́ет ничего́. [Не понимает?] Ну так, мо́жет быть она́ и ко́е-какие слова́ и понима́ет, но… Мы уже́ сейча́с то́же не разгова́риваем по-евре́йски, не́ с кем. [А вот родители разговаривали когда-нибудь по-еврейски между собой, чтобы дети не поняли?] Нет, нет, нет, да́же ни… ни сло́ва. Они́ уже́ и то говори́ли всё по… по-евре́йски уже́ то́же не разгова́ривали почти́. Везде́ всё белору́сское, ру́сское. Так что…