Всё, ба́бушка всё говори́ла: «Ўот судьба́, вот судьба́». Я говорю́: «Ба́ба, та судьбу́-то мы са́ми себе́ де́лаем, никто́ нам её не постро́ит. Мы са́ми винова́ты в чём-то». «ОО, неет, э́то вот, ээ\то вот мы на седьмо́м коле́не, ээт никто́ у нас не живёт», — ба́бушка всё вре́мя говори́ла. «ООй, не мне́ сча́стья, ниикому́ не́ту сча́стья». Я говорю: «Дак, мо́жет, на седьмо́м коле́не кто… кто́ кого́ про́клял. Мо́жет, твои́х роди́телей, мо́жет, ещё там кто́ его одна́ там ну пра́вда ль? У нас никому́ не везёт». Вот кто уе́хал отсю́да, тее может бы́ть ещё. […] [Как могут проклясть?] ОО, да кто́ его зна́т там, кого́ когда́ кто прокля́л, а то там мо́жет на седьмо́м коле́не. Нам, мне ба́бушка ли́чно ниичё, у ни́х вот, у ба́бушки у мое́й, у ма́мы роди́тели у́мерли о́чень ра́но, вот по её ли́нии долгожи́телей вообще́ нет. Она́ сама́ сирото́ю вы́росла, вот мать умерла́ в четы́ре го́да, когда́ ей бы́ло, а отец, когда́ ей бы́ло три́ года. Вот. […] Кто́ его зна́ет, кого́, с како́й стороны́ кто́ прокля́л, но говоря́т, прокля́тие-то де́йствует. [Можно его как-то снять, не говорят?] Ну ка́к-то я не зна́ю, э́то на́до куда́-то же… Я́ э́тим никогда́ не интересова́лась, гдее чё-то мо́жно чё-то сня́ть. Да́же не представля́ю. У на́с же зде́сь вот не́т как… там таки́х больши́х, в Москве́ там экстрасе́нсы там и всё кто́-то там, у на́с тако́го же здесь не́ту. Так и живём, не зна́я, то́ ли это прокля́тие, то ли са́ми таки́е.