Был тако́й слу́чай. Вот, ба́бушка умерла́, вот пока́ мы е́хали, вот она́ зна́ла чё-то, она́ зна́ла у нас. Е́дем, и маши́на гло́хнет и гло́хнет, гло́хнет и гло́хнет. Ну, ла́дно, маши́на вро́де, ну, гло́хнет, ма́ло ли чё с маши́ной. Ста́ли её опуска́ть в гроб, а она́ как дава́й вот так вот верте́ться [показывает рукой, как вертелся гроб], да, вот, девчо́нки. [Прямо вертелась?] Пря́мо гроб вот так вот ве́ртится. [Гроб?] Гроб, не она́, а гроб. Ну, ко́е-как опусти́ли, да. И вот э́то вот сама́ ви́дела, что э́то ви́дела, я говорю́, говори́м: «Как?», – а её задави́ли. Уɣу́, её задави́ли, она́ была́ глуха́я, и зале́зли, и тогда́... а она́ похвали́лась, тогда́ в девяно́стых года́х же ничего́ не́ было вы́пить, и алкаши́ к ней зале́зли. У ней буты́лка спи́рта была́, она́ гът: «Как помру́, дак меня́ обтере́ть, обтира́йте, что́бы я хорошо́ вы́глядела». Ну и всё, и они́ услы́шали, и зале́зли через черда́к, и задави́ли её на кре́стике, на кре́стике задави́ли. [В смысле задавили?] Кре́стик, ну, вот, кре́стики же ра́ньше на верёвочках бы́ли, таки́е шёлковые, капро́новые верёвочки, и вот э́то са́мое, её задави́ли. А вот… и вот когда́ мы её хорони́ли-то, вот, наве́рно, я говорю́, как жить, наве́рно, хоте́ла и умира́ть не хоте́ла.